Рижанина Бориса Подберезина, автора книг о поэтах Серебряного века, номинировали в России на титул «Писатель года»

Борис Подберезин написал три глубокие и одновременно увлекательные книги — биографические исследования об Анне Ахматовой, Игоре Северянине (в соавторстве с филологом Александром Гусевым) и Николае Гумилеве. Если не читали, советую — не оторветесь.

При этом Борис Ильич по образованию и профессии далек от гуманитарной сферы: подполковник в отставке, инженер по авиационному радиоэлектронному оборудованию. Год воевал на Ближнем Востоке во время арабо-израильской войны. Позже занимался наукой и преподавал в РКИИГА, в девяностые ушел в бизнес, а в шестьдесят лет неожиданно стал писать.

«Приятно, что заметили»

Впрочем, за перо он взялся не то чтобы вдруг. В молодости сотрудничал в газете «Советская молодежь». Но к журналистике охладел. А его страсть к русской словесности только росла. Многие годы Борис Подберезин собирал «досье» на поэтов Серебряного века. И научился отделять литературные мифы от реальности, правду — от вымысла и откровенного вранья.

«Однажды посмотрел очередную телепередачу об Анне Ахматовой. Там столько было ерунды нагорожено! Я тут же залез в свою компьютерную папку по Ахматовой и быстро-быстро написал первую книжку», — вспоминает собеседник.

И вот приятная новость: Союз российских писателей номинировал Бориса Подберезина на звание «Писатель года». Отбор номинантов в течение года проводит специальная комиссия, затем лучших из них определяет представительное жюри, которое возглавляет писатель Игорь Волгин. Конкурс проходит под эгидой ЮНЕСКО.

Финалисты в разных номинациях могут предложить любое из своих произведений для публикации в альманахе, который выходит в нескольких томах.

21 марта в Доме правительства Москвы будут объявлены победители. В каждой номинации («Писатель года», «Дебют», «Юмор», «Детская литература» и др.) будут названы три лауреата. Кто попадет в их число, пока неизвестно — интригу жюри держит до последнего дня.

— Я, конечно, не питаю иллюзий, что именно меня выберут из многих десятков участников. Но приятно, что мой труд заметили и одна из моих книг будет напечатана во всероссийском альманахе.

Литераторы без ретуши

— Борис, а почему ты выбрал для исследования именно Серебряный век с его надрывной, манерной, а иногда и сентиментально-пошловатой поэзией?

— Во-первых, интересное время и люди интересные. Да, были и пошловатые стихи, но были и очень хорошие. У меня интересов много, но когда я за Серебряный век зацепился, то уже не мог соскочить. Ну вот, казалось бы, Игорь Северянин — безвольный, бесхарактерный, к концу жизни спившийся попрошайка. А люблю… Сердцу не прикажешь.

У Северянина есть такие стихи:

Любовь — беспричинность. Бессмысленность даже, пожалуй.

Любить ли за что-нибудь? Любится — вот и люблю.

Любовь уподоблена тройке, взбешенной и шалой,

Стремящей меня к отплывающему кораблю.

Куда? Ах, не важно… Мне нравятся рейсы без цели.

Цветенье магнолий… Блуждающий, может быть, лед…

Лети, моя тройка, летучей дорогой метели

Туда, где корабль свой волнистый готовит полет!

Топчи, моя тройка, анализ, рассудочность, чинность!

Дымись кружевным, пенно-пламенным белым огнем!

Зачем? Беззачемно! Мне сердце пьянит беспричинность!

Корабль отплывает куда-то. Я буду на нем!

Вот это же и в отношении поэтов.

— Однако ты довольно безжалостно в своих книгах снимаешь глянец с любимых поэтов…

— Все они были мифотворцами, тщательно выстраивали свои образы. Это не исключительно русская черта. Именитые французские писатели вели два экземпляра дневников — один для себя, другой для репутации.

Хотя литературные гении гораздо богаче созданных ими самими и их почитателями мифов.

— О ком еще собираешься написать?

— Уже пишу. О Бродском. В отношении него есть две крайние позиции. Первая: Бродский — гений всех времен и народов; вторая: Бродский — конъюнктурщик, «бухгалтер от поэзии», по выражению Лимонова. Истина где-то посередине. Но работа идет трудно: времени катастрофически не хватает.

Хотели перемен. А получили террор

— После Серебряного века 20-е годы стали в культуре и искусстве годами тотального ниспровержения всех канонов и кумиров, а с начала 30-х литературная элита начинает прогибаться под режим. Поражает, с каким жаром золотые перья русской словесности клеймили в печати шпионов, вредителей и предателей, в том числе своих же собратьев по цеху. Что заставляло «инженеров человеческих душ» участвовать в публичных аутодафе: страх перед репрессиями, человеческая подлость или наивная вера в правоту партии и ее карающих органов?

— Все, что ты перечислила. Но первая причина — политическая наивность. Вот сейчас кричат о России, которую мы потеряли. В этом есть и доля невежества, и лицемерие. Потому что не такая уж она была хорошая, царская Россия. Все в ней прогнило, верхушка морально разложилась. Знаменитая балерина Кшесинская ходила по рукам — от одного великого князя к другому. Они построили ей в центре Петербурга дворец, слона туда привезли… А жизнь простого народа была тяжелой, особенно в деревне. И поголовная безграмотность — только 10 процентов населения было грамотным.

В России все бредили революцией. И люди искусства, может быть, больше других. Возьмите того же Блока и его поэму «Двенадцать». А кто оформлял города, в том числе Красную площадь к первой годовщине Октября? Кандинский, Малевич, Шагал. Многие, очень многие талантливые личности поддерживали революционные идеи. Никто же не знал, во что это выльется. Людям свойственно мечтать о хорошем.

Трудно было не верить во врагов

Вторая причина — напряженная международная обстановка. На пороге мировая война, во всех странах Европы начинается шпиономания. А сталинские процессы были обставлены так, что никто не мог усомниться: да, это враги молодой республики. Подсудимые не выглядели изможденными, на них не было следов побоев и пыток, отвечали они на вопросы судей спокойно и убедительно. Внешне все было очень правдоподобно.

Что говорить, если иностранные писатели и журналисты, приезжавшие в СССР, были воодушевлены тем, что видели в стране! Даже Максим Горький, поехав на Беломорканал, был в восторге. А ведь он не был марионеткой в прямом смысле. В своей книге «Несвоевременные мысли» он так поливает Ленина и Троцкого!

В стол писать не хотели…

А третья причина — да, обычные человеческие подлость и зависть. Творческие люди, особенно литераторы, — они интроверты, зацикленные на своем таланте. Многие из них живут с мыслью: пусть хоть весь мир перевернется, лишь бы меня напечатали. Им как воздух нужно признание публики. И почти всем им присуща зависть. Один писатель может простить другому писателю все что угодно, только не успех. И этот фактор тоже проявлял себя в грызне литературных школ, в доносах и газетных пасквилях на конкурентов по цеху.

И служили власти, и выслуживались

— Но все же лизоблюдство культурной элиты перед властью — это явление уникальное, порождение сталинского режима в СССР?

— Совершенно не уникальное. Может быть, у нас были масштабы больше. Проблема «художник и власть» существовала во всех странах во все исторические эпохи. Сейчас не очень любят об этом вспоминать, но в США в период маккартизма, когда шла охота на «коммунистических ведьм», американские писатели за короткое время написали друг на друга политических доносов гораздо больше, чем в СССР. То же в Италии времен Муссолини. А сколько творческих людей с громким именем поддерживало фашизм и Гитлера! Мережковский в 41-м году устроил молебен во Франции во славу победы Гитлера в войне. Норвежский классик Кнут Гамсун стал коллаборационистом. Известный американский поэт-имажинист Эзра Паунд, который с 1925 года жил в Италии, приветствовал Муссолини, вел антисемитские передачи, агитировал за Третий рейх. Американцы потом, чтобы не сажать его в тюрьму, объявили Паунда сумасшедшим.

Просто нас стали кормить перестроечными мифами и загонять, как хорошо сказал Захар Прилепин, в «покаянное юродство», и это стало мощным фактором дезориентации.

Подельники эпохи

Я как-то посмотрел список литераторов, пострадавших от советской власти. Но там же явное вранье! Об Ахматовой я уже писал: она была очень хорошо встроена в советскую власть. Если выкинуть небольшой период гонений, в остальном она была обласкана режимом. Написала сталинский цикл стихотворений. В пятидесятые годы получила дачу, роскошную квартиру на улице Красных Конников, огромную пенсию. Или Пастернак, гонимый гений. Вот такой эпизод: когда Сталин позвонил ему и спросил: «Ну вы скажите мне, Мандельштам хороший поэт или нет?» — Пастернак малодушно ушел от ответа. И Сталин с презрением бросил трубку. Пастернак тоже подписывал расстрельные письма, а потом удивился, что против него самого подписали. Под открытыми обращениями в прессе типа «Раздавить гадину!» стояли имена людей, занявших прочное место на литературном Олимпе: Заболоцкого, Платонова, Зощенко, Тынянова, Олеши, Пришвина, Леонова и многих других.

Можно ли называть этих писателей жертвами режима, когда они сами этот режим в какой-то степени и раскручивали?

Каждый выбирает дорогу по себе

— Но был ли у них выбор?

— Есть несколько моделей взаимоотношений художника с властью. Можно их проследить на примере Пушкина. Первый этап. До восстания на Сенатской площади Пушкин пишет обличительные стихи, настрой у него революционный. В годы реакции он выбирает модель, которую позаимствовал у умного Карамзина, который считал, что надо вести диалог с властью, воздействовать на нее. Пушкин, для которого император стал личным цензором, пытался это использовать: защищал декабристов, просил о снисхождении к ним. Третий этап: если ничего не можешь — дистанцироваться от власти. Пушкин так и поступил — ушел в лирику. Такой же вариант выбрал Чехов.

Но есть литераторы (и среди них тоже громкие имена), которые предпочитают еще одну модель отношений с властью: они сознательно ее провоцируют, создают образ борцов с режимом. Но к построению карьеры гонимого идут по трупам.

Мы не судьи

— А вообще-то, Борис, имеем мы моральное право судить поэтов, писателей, драматургов прошлого со своей колокольни? Или устами потомков судит сама история?

— Я считаю, что права выносить приговоры у нас нет. Поставь нас в такие же условия, как мы себя поведем? Ни ты, ни я этого не знаем. И, думаю, никто не знает.

— А был кто-то из сонма пишущих того времени, кто не прогнулся?

— Пожалуй, один Гумилев. Он демонстративно плевал на большевиков. Революции вообще не заметил. Начинается красный террор — а он ходит по Петрограду, крестится на каждую церковь, читает матросам стихотворение о государе. Он плохо кончил.

Впрочем, и в последующие эпохи, куда более либеральные, конформизма в литературной среде хватало. Но о временах оттепели, застоя и перестройки мы продолжим разговор в следующий раз.

Похожие публикации